«Ахматовой распахнутые двери»

Когда пишешь о стихах, следует заниматься
и столь элементарным их подтекстом.

А.Ахматова

С контурной картой частей света и с картой звездного неба сравнивает историю литературы ташкентец Эдуард Бабаев, добавляя, что при ближайшем рассмотрении она зачастую оказывается свитком с иероглифами, не поддающимися расшифровке.

XXI век открывает неизвестные факты, знакомит с новыми публикациями, которые позволяют увидеть в прошлом незамеченное ранее и необходимое нам сегодня.

В задуманной автобиографии «Мои полвека» А.Ахматова определила свои периоды жизни и творчества, присутствие которых мы находим и в ее стихах. Но обреченная на долгое молчание – с середины двадцатых до начала сороковых первый раз и «второй антракт с 1946 года по 1958» – она отмечала ушедшее время с большим опозданием, хотя точно называла число потерянных лет. Такая хронология, не всегда улавливаемая, приводила европейскую критику в замешательство, а на родине – к конфузам. Так, Иосиф Бродский, которому предложили познакомиться с А.Ахматовой, спросил: «Как? Она жива?»

О вступлении в литературное творчество, о 1912 годе, она напишет через тридцать лет:

Мои молодые руки

Тот договор подписали

Среди цветочных киосков

И граммофонного треска…

И старше была я века

Ровно на десять лет.1

А переживая несправедливость обвинений в августе 1946 года, она напомнит: «Мне к лицу стало всюду отсутствовать вот уж скоро четырнадцать лет». Под незавершенным наброском две даты – 2-6 сентября 1957 г. и 7 февраля 1958 г., значит, как во всех подобных случаях, поэту необходимо было отметить болезненную для себя связь времен, и она останется в написанных тогда же стихах:

Забудут? – вот чем удивили!

Меня забывали сто раз,

Сто раз я лежала в могиле.

Поэтическому взлету последних лет она также посвятит строки:

Вот она, плодоносная осень!

Поздновато ее привели.

А пятнадцать божественных весен

                (вариант – блаженнейших)

Я подняться не смела с земли.

И вновь подчеркнуто время вынужденного молчания. Скорее всего, именно эта ситуация, так незабываемо означенная в «Реквиеме» – «если зажмут мой измученный рот» – скажется на особенности ее творческой самодостаточности.

Творческая энергия не всегда подчинялась ритму жизненных катаклизмов; стихи могли уходить и неожиданно обступать. Когда «продиктованные строчки ложились в белоснежную тет­радь», наступала новая забота объединения их в циклы. Хронологический принцип А.Ахматова категорически отрицала. Поэта надо представлять иначе, повторяла она. Циклы, как своего рода портрет автора-поэта во времени и пространстве, неоднократно перекраивались. Цель подобных перестановок – это не просто «ряд волшебных изменений милого лица» (А.Фет), а уловки, хитрости, скрытые ассоциации, перемена названий, заглавий, лишь бы обойти цензурные запреты.

Л.К.Чуковская вспоминает, как создавался один из вариантов последней прижизненной книги, как определялось ее название. «Книга будет называться «Бег времени». – Может быть, лучше «Сожженная тетрадь»? – предложила я. – Цензура не пропустит, – сказала Анна Андреевна». А время – 1962 год – еще называли «оттепелью»!

Циклам, составленным из стихотворений, соз­данных в Ташкенте, повезло менее всего, по­этому их характеристика преимущественно дается как пейзажная. Критик А.К.Тарасенков во внутренней рецензии отмечал «пейзажи Средней Азии, выполненные с ахматовским мастерством». В маленькую книгу стихов «Избранное» 1943 года ташкентские стихи за небольшим исключением не попали вовсе, а предисловие К.Зе­линского не соответствовало самооценке А.Ах­матовой. Философская глубина ее трагической лирики оставалась недоступной читателю.

А.Ахматова пыталась защищаться. Она пишет в ташкентской редакции «Поэмы без героя»:

Ну, а все же может случиться,

Что во всем виновата я.

Я – тишайшая, я – простая,

«Подорожник», «Белая стая»…

Оправдаться, но как, друзья!

Почти о том же в стихотворении, записанном в день рождения 24 июня 1942 года:

Какая есть. Желаю вам другую,

Получше. Больше счастьем не торгую.

Она жила в Ташкенте три года. Эвакуация сохранила ей жизнь. Эти же три года дали новое движение ее таланту. С А.Ахматовой повторилось то, что в первое десятилетие ХХ ве­ка пережили Н.Гумилев, И.Бунин, М.Волошин, М.Пришвин, когда воспитанные образцами западной цивилизации они, путешествуя, открыли для себя иные миры и другую культуру – восточную. Когда-то «изнеженная европеянка», по определению О.Мандельштама, какой и А.Ахматова недолго считала себя, также оказалась очень далеко от своей природы и привычной земли – в «непознанном пространстве Востока». Его черты должны были проявиться в лирике, которую она создавала в Ташкенте.

Существование предшествующего сборника «Из шести книг» дарило новому заглавие, заявленное в стихотворении «Еще одно лирическое отступление»:

Арык на местном языке,

Сегодня пущенный, лепечет,

А я дописываю «Нечет»

Опять в предпесенной тоске.

Публикация некоторых архивных материалов дает представление о циклах, выделенных Ахматовой в родившемся сборнике. Восточный – новый для нее – раздел назывался «Луна в зените (ташкентские наброски)». Сюда вошли десять стихотворений. В разделе «Новоселье» помещены строки, также созданные в Ташкенте, но без специфического ориентализма. Пятый – последний – раздел названия не имел; здесь помещено все остальное, написанное в ташкентские годы.

Сборник «Нечет» – как самостоятельный – никогда не был издан. Когда автору вернули рукопись «за истечением срока архивного хранения», А.Ахматова сделала «Дополнения», куда включила три ташкентских стихотворения под заголовком «Азия» и эпиграфом:

Он прочен, мой азийский дом,

И беспокоиться не надо…

Еще приду. Цвети, ограда,

Будь полон, чистый водоем.

Есть другие архивные экземпляры «Нечета» с конкретизацией заголовка – «Седьмая книга стихотворений». Здесь появились новые циклы «Пальмира», «Смерть», «Явление луны». Все это – свидетельство творческих поисков поэта, по сути, не прекращающихся, незавершенных.

Впоследствии ташкентские стихи группировались по-разному. Одни так и не получат места в цикле, другие останутся в набросках, какие-то незаписанные будут забыты, потеряны, а сохранившиеся присоединены к новым. Незавершенность работы воспринималась болезненно: «Заключенье не бывшего цикла часто сердцу труднее всего».

Ташкентский период свидетельствует о поиске и утверждении иной поэтики, т.е. А.Ахматова начинает – и будет продолжать – писать во многом по-другому. «Восемьсот волшебных дней» в Азии – это самостоятельный, отличный как от предшествующего, так и последующего период творчества поэта. В наши дни литературоведческая теория называет подобную поэтику «универсальным гуманизмом»: «Она включает не только все человечество, но и все живое, природу в целом, космос, Вселенную».2

Многоплановость в оценке увиденного и пережитого создала особый – ахматовский – образ Азии. Первым в нем стал концепт «небо». Он развивался как противопоставление покинутому небу родного города: там «безжалостна эта твердь, и глядит из всех окон смерть», а «ночь январская беззвездная» должна спасать блокадный город. Именно с его «грозных площадей» впервые озвучен новый образ «азийских светил мириады».

Азийское звездное небо охраняло, под его защитой лирическая героиня «возврата в город свой родной ждала». Звездный кров не прост: он испытывал кромешным мраком, зловещей тьмой, пронизывал «рысьими глазами», манил ветрами Кашмира, угрожал «афганцем диким», привлекал загадками созвездий. Но ни одна деталь не вымышлена, за каждой – реальность времени и пространства, даже такой, как созвездие Змея. Его присутствие в стихотворении «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума» соответствует напряженным из-за неопределенности отношениям между героиней и героем – «одни под созвездием Змея, взглянуть друг на друга не смея».

Символика Змея ничего хорошего не предвещает, может быть и обман, и разлука. Созвездие редкое и очень древнее среди небесных рисунков, придуманных человеком: редкость – расположение одновременно в двух полушариях, особенность – в Азии его можно наблюдать только летом. А.Ахматовой мог рассказать о созвездии увлекавшийся астрономией А.Ф.Козловский – композитор и дирижер. К нему, владевшему разными музыкальными инструментами, обращены черновые финальные строки:

Пришли наяву ли, во сне ли

Мне голос азийской свирели.

О том же созвездии есть поэтические строки у сына А.Ахматовой Льва Гумилева. «Поиски Эвридики», обращенные к Эмме Герштейн, написаны в 1945 году в Германии, где служил бывший заключенный:

Горели фонари, но время исчезало…

Мигнули фонари, и время стало вдруг

Огромным и пустым, и вырвалось из рук

И покатилось прочь – далеко, мимо…

И о пропаже мне там толковали звезды,

Созвездье Змия и созвездье Пса.3

Между стихами сына и матери пятнадцать лет. Где источник совпаденья? Неясно.

Грань ахматовского неба Азии – образ Луны, вечный в мировой поэзии. Но это больше не «серебряный месяц над серебряным веком», не «лунная жуть», а образ восточный и южный:

Месяц алмазной фелукой

Вдруг выплыл над встречей – разлукой.

Лунный серп сопоставлен с изогнутой средиземноморской лодкой, ее определение «алмазная» дает больше блеска, чем мягкий серебряный. Образ «встречи – разлуки» акцентируется в любовной лирике А.Ахматовой. В другом стихо­творении параллель «луна – дыня», знакомая по строчкам С.Есенина, у А.Ахматовой через бытовые детали («Лежит луна ломтем чарджуйской дыни») приведет к психологическому портрету лирической героини.

Из других упоминаний ночного светила остановимся на его образе и авторских ассоциациях в цикле «Явление луны». В нем два стихотворения, по сохранившимся датам видно, что второе «Как в трапезной…» создано на год раньше, но композиция цикла объясняет замысел поэта. Ахматовское слово легко и доступно, но в его простоте образность с зашифрованным подтекстом. К таким строкам принадлежит обращенное к А.Ф.Козловскому «Явление луны»:

Из перламутра и агата,

Из задымленного стекла,

Так неожиданно покато

И так торжественно плыла, –

Как будто Лунная соната

Нам сразу путь пересекла.

Лунный портрет составлен из деталей: элементов земных – камень агат, морских – перламутр созревает в раковине и химического соединения, созданного человеком. Но стекло еще и задымленное. Через такое можно смотреть на солнце, чей свет луна только отражает. Самой луне дана, будто живому существу, поступь – «торжественно». Найденное поэтом изобразительное богатство величавого покоя перечеркивается финальной лексемой с действием резким, болевым – «пересекла». Морфемный состав слова в определенном смысле уникален: корень «-сеч» – «-сек», приставка «пере-» в русском имеет многозначную вариативность, полярную, от возможности взаимности действия (переговоры) до уничтожения, как в данном случае.

Ради драматического итога и написано стихотворение. А.Ахматова не раз просила А.Ф.Коз­ловского исполнить музыкальный шедевр Бетховена. По определению выдающегося пианиста А.Рубинштейна: «Лунный свет требует в музыкальном изображении чего-то мечтательного, меланхолического, мирного, вообще нежно светящего. Первая же часть сонаты cis-moll трагическая с первой до последней ноты (на это намекает и минорный лад) и таким образом представляет подернутое облаками небо – мрачное душевное настроение; последняя часть бурная, страстная и, следовательно, выражающая нечто противоположное кроткому свету. Только маленькая вторая часть допускает минутное лунное сияние».4

Музыка соответствовала состоянию А.Ахма­товой – «муж в могиле, сын в тюрьме».

Второе стихотворение цикла – это заветная встреча с музыкой в присутствии луны:

Как в трапезной – скамейки, стол, окно

С огромною серебряной луною…

Мы музыкою бредим. Все равно…

И зацветает ветка над стеною.

Встреча случается там, где, как в трапезной, как в монастыре, при личном уединении есть братское духовное единство – такое в Ташкенте у А.Ахматовой было. В поэтическом тексте поэтому появляется глагол «бредим». В ее лексиконе «бреды» процесс творческий («я буду бредить, а ты не слушай»). В результате – рождение новых стихов. Переживаемое вдохновение, приход музы поэт выразит так просто:

Подслушать у музыки что-то

И выдать, шутя, за свое…

В последний раз ее луна появится в незавершенном отрывке осенью 1965 года:

Я там иду, где ничего не надо,

Где самый милый путник – только тень,

Где веет ветер из другого сада,

А под ногою первая ступень,

И никогда здесь не наступит утро…

Луна – кривой обломок перламутра –

Покоится на влажной черноте.

Ситуация неизбежная, но осмысленная: нет желаний, нет близких и любимых, другой сад – иной мир, первая ступень – могильная плита, жизнь кончилась, и никогда не наступит рассвет, т.е. новый день. «Луна из перламутра», образ, повторенный в элегии «Я к розам хочу, в тот единственный сад», оказывается неподвижным (покоится) и некрасивым кривым обломком. Итоговая спокойная и простая деталь «влажная чернота» – мать сыра земля, она дает жизнь и забирает ее. «Все позади… и остались только дряхлость и смерть»5, – так А.Ахматова напишет прозой.

Небо Азии имеет у А.Ахматовой цвет. Она найдет реалии, доказывающие тончайшее понимание и проникновение в так называемый «местный колорит», для автора – суть нового концепта. «Синяя чаша», «лапис-лазурная чаша» – образ южного небосклона, и он тоже нуждается в расшифровке. На первый взгляд, поэт повторяется: «лапис-лазурная» по цвету то же, что и «синяя». Но А.Ахматова помнит больше. Ляпис-лазурь на Востоке – «камень неба», символ сакральной небесной власти. Исключительное значение он имел в Египте, о чем и многом другом А.Ахматова слышала от специалиста-египтолога А.В.Шилейко. Так сложилось, что он получил ее нелицеприятную, но верную характеристику «муд­рец и безумец, дурной человек». Колонны, украшенные лазуритом, стоят в Исаакиевском соборе, были при строительстве в Камероновой галерее. Есть из него огромные вазы в Эрмитаже. В Азии лазурит добывали под Бухарой и в Бадахшане. Камень до сих пор ценится ювелирами.

Такое небо могло сохранить прародину, с такого неба на древнюю землю «льется Божья милость с непререкаемых высот».

В образную систему неба включен раскинувшийся под ним город. А.Ахматова пишет «Тошкент» и переводит по-своему «город из чистой глины сбитый». Словообраз «чистая глина» создается поэтом из библейской фразеологии Послания апостола Павла к римлянам и Второго послания к Тимофею. В первом случае речь идет о «Сосудах гнева и сосудах милосердия» (золотых, серебряных и глиняных) и во втором –
«О правильном поведении». А.Ахматова не повторяет слов апостола, а творит свое слово, подкрепленное историческим и поэтическим контекстом, хорошо ей знакомым. Еще в 1915 году в сборнике «Белая стая» есть признание, которому она следовала всю жизнь:

Под крышей промерзшей пустого жилья

Я мертвенных дней не считаю,

Читаю посланье апостолов я,

Слова псалмопевца читаю.

В посвященных Ташкенту стихах называются улицы – пыльный Беш-Агач, Жуковская, дома, дворы и сады, цветущие кустарники и деревья, маленькие черно-лиловые фиалки, впервые увиденный цветок айвы, «царственный карлик – гранатовый куст» и т.д. Образ, соединивший время и пространство, останется в окончательной редакции «Поэмы без героя»:

И Ташкент в цвету подвенечном…

Скоро там о верном и вечном

Ветр азийский расскажет мне…

Только верное и может быть вечным. Эта мысль проходит через все ташкентские стихи.

Лирика, за исключением конкретного портрета, не предполагает описания одновременно нескольких персонажей. У А.Ахматовой есть прямое обращение к знакомым «рахмат, Айбек», «И.М.Басалаеву на память», упоминание яркой личности «Халимы соловьиное пение». Но поэт, который, по ее убеждению, «все знает, видит, слышит», отмечает рядовые явления ташкентской жизни – жителей на улицах города; в незавершенных строчках правдивые реалии и эмоциональные зарисовки:

А там трусили по кривым дорогам

Большие старики на маленьких ослах.

В разных стихах повторяется образ «маленьких баранчуков у чернокосых матерей на молодых руках». Возможно, это упоминание показывает, насколько А.Ахматова сжилась с новым образом. Может быть, он мог стать деталью поэмы, оставшейся «беглянкой, беженкой» или уничтоженной при очередном аресте сына.

Образ «безымянных» людей, т.е. образ народа, давшего приют, остался в программном стихотворении «Какая есть. Желаю вам другую». Оно, хоть не завершенное, но сохранившееся с вариативными строками, принадлежит к тем автобиографическим «отчетам», которые возникали у А.Ахматовой в переломные моменты жизни. Каждая его строфа точно отвечает на вопросы – что было, что есть, что будет? Нас интересует третья строфа – о том, что есть:

Над Азией – весенние туманы,

И яркие до ужаса тюльпаны

Ковром заткали много сотен миль.

О, что мне делать с этой чистотою

Природы, с неповинностью святою?

О, что мне делать с этими людьми?

Картина реальная: с точки зрения погодных сезонов – весна, географического места – Азия, флоры – тюльпаны, дополненные нехитрой метафорой «ковер тюльпанов». Настроение – любование и восхищение красотой и чистотой природы – создается распространенной, почти разговорной словоформой «до ужаса». После пушкинского описания Петра в «Полтаве» – «лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен» –
это выражение чрезвычайного состояния, поражающего странностью или величиной, как объясняет В.И.Даль, понятно. Продолжение строк ахматовского стихотворения требует комментария. Доступные варианты свидетельствуют о раздумьях автора над проставлением смысловых акцентов через замену лексем (неповинность – невинность – неподкупность), изменением синтаксиса (запятые или вопросительный знак).

Если чистота природы закономерна и оправдана предшествующим текстом, то «святая неповинность» все же соотносится со следующей строчкой, т.е. «этими людьми».

Для «странной лирики» А.Ахматовой, где «каждый шаг секрет», требуется контекст, где прослеживается библейский аналог. В нем определяются корни новой для автора азийской земли.

Чтобы иметь право написать «я не была здесь лет семьсот, но ничего не изменилось», надо увидеть источник этой милости. А.Ахматова не впрямую, тем более не цитатой, только одним словом указала направление своей мысли. Слово «неповинность», признанное и раскрытое В.И.Далем, в толковом словаре под редакцией Д.Ушакова в тридцатые годы ХХ века признано «книжным и устаревшим». Слово «неповинность» встречается в Послании к коринфянам и Послании к колоссянам. О первых говорится: «Вы не имеете недостаток… Вам быть неповинными». О вто­рых: «Вас, бывших некогда отчужденными и врагами, …ныне примирил…».

Итак, между народами приветствуется мир, прошлые разногласия забыты, закончены. Так утверждает чингизидка А.Ахматова, так она закрывает прошлые походы азийских полководцев на Русь, а в XIX веке присутствие царской России в азийской земле. Для нее самой Ташкент никогда не мог быть «злой чужбиной».

Как в наши дни написал Александр Файнберг,

Дом в зелени. Приют любви и вере…

Ахматовой распахнутые двери…6

Ее слово – распахнутые двери в мировую культуру – позволяет всем нам сделать очередной шаг в сокровищницу вечных человеческих ценностей.

А.Н.Давшан.

Доктор филологических наук, доцент Национального университета Узбекистана имени Мирзо Улугбека.

1 Ахматова А.А. Собр. соч. в 6 томах. – М.: Эллис Лак, 1999.

2 Маньковская Н.Б. «Париж со змеями». Введение в эстетику постмодернизма. – М.: ИФРАН, 1995. – С. 121.

3 Демин В. Лев Гумилев. ЖЗЛ. Серия биографий. – М.: Молодая гвардия, 2008. – С. 75.

4 Музыка и ее представители. Разговор о музыке А.Рубинштейна. – М.: Государственное музыкальное издательство, 1921. – С. 7-8.

5 Ахматова А. Проза поэта. – М.: Вагриус, 2000.

6 Файнберг А. Прииск. – М.: Международные отношения, 2000. – С. 379.