Гамаюн – птица печали

(катастрофическая ситуативность в любовной лирике Анны Ахматовой)

Любовь занимает центральное место в ранней лирике Анны Ахматовой, величаемой русской Сафо, художником любви. Есть у Ахматовой стихи о любви-счастье, о великой земной любви, и все же преоблада­ет, как нетрудно заметить, лирический рассказ о любви горестной, а то и мучительной, а ситуативность лучших ее любовных стихотворений катастрофична. Об этом на закате дней скажет сама Ахматова:

И слава лебедью плыла

Сквозь золотистый дым.

А ты, любовь, всегда была

Отчаяньем моим.1 

Наиболее продуктивно раскрываются два полярных вида любов­ных переживаний. В первом сама лирическая героиня страдает от неразделенной или тиранической любви-страсти. Во втором – жерт­вами становятся отвергаемые ею поклонники. В лирическом созна­нии Ахматовой подобные эмоции и их следствия доводятся до пос­ледней, самой крайней черты и состояние влюбленных приобретает кризисный характер. Любовь, о которой рассказывает Ахматова в своих стихотворениях, по определению Тютчева, – убийственна.

Подобная ситуативность указывает на амбивалентность характера лирической героини, рождающую духовные коллизии высочайшего напряжения. Исток подобной двойственности не только в самом ха­рактере лирической героини, но и в поэтике символистов, прежде всего В.Брюсова, К.Бальмонта, И.Анненского, чей творческий опыт был драгоценен для Ахматовой.

Любовная встреча в стихотворениях «Сжала руки под темной вуа­лью…», «Песня последней встречи», «От любви твоей загадочной…», «А ты думал – я тоже такая...», «Тебе покорной? Ты сошел с ума!..» и многих других – это поединок роковой, когда накал страстей достига­ет предельной точки. Отсюда выразительные уподобления: любовь – страсть, раскаленная добела (1,24), испытание железом и огнем (1,133). Вот одно из наиболее характерных стихотворений этого рода:

Я горькая и старая. Морщины

Покрыли сетью желтое лицо.

Спина согнулась, и трясутся руки.

А мой палач глядит веселым взором

И хвалится искусною работой,

Рассматривая на поблекшей коже

Следы побоев. Господи, прости! (2,33)

Эти строки пишет тридцатилетняя женщина. Белый стих, имитирующий стиль прозы, переносы, обилие цезур создают впечатление взвол­нованной речи, прерываемой рыданиями или тяжкими вздохами. Выразителен образ мужа-палача, жестокого и циничного истязателя.

Во многих стихотворениях образ мужчины, с которым лиричес­кую героиню связала судьба, не развернут, но черты его легко уга­дываются по выразительным, нередко повторяющимся деталям. Упо­минанию о нем, как правило, сопутствуют слова злой, загадочный, жуткий (даже улыбается он жутко). Характеристика улыбки допол­няется определениями застывшая, странная (1,33). Шутки его жесто­ки, рот искривлен мучительно, любовь этого человека определяется как воздушная и минутная (1,29), да, собственно, он и не любит свою подругу, а словно вампир, пьет душу.

В раскрытии брачных отношений в большинстве случаев преобла­дают мрачные тона: Мне муж палач, а дом его – тюрьма (1,148). В этом доме лирическая героиня слышит и угрозы:

Или будь совсем моею,

Или я тебя убью. (1,150)

Любовь, исполненная зла, словно преступница, таится в доме лирической героини. Следует отметить и парадоксальную привязанность героини к мучителю: ...Ты уйдешь – я умру. Хотя сама героиня обрисо­вана скупо, все же через немногие черты проглядывает образ женщины инфернальной, сродни героиням Достоевского, ведь недаром в стихотворении «Как мог ты, сильный и свободный» о ней сказано:

Таких в монастыри ссылали

И на кострах высоких жгли. (1,152)

Совершенно иной характер имеют отношения с юными преимущественно поклонниками, отвергаемыми лирической героиней. Тут роли меняются на диаметрально противоположные. Она преобража­ется в равнодушную Галатею, не способную ответить на страстное чувство поклонника. Он – жертва безжизненного кумира. Порази­тельно, что данная коллизия имеет не только метафорический, но и вполне реальный смысл, требуя от влюбленного, говоря словами Б.Пастернака, «полной гибели всерьез».

В декабре 1911г. во Владикавказе застрелился из-за несчастной любви юный артиллерист М.Линдеберг. Эта трагическая история по­лучила художественное отражение в стихотворениях Ахматовой «Мальчик сказал мне: Как это больно!..» и «Высокие своды костела». В первом говорится о неизбежной гибели несчастного влюбленного:

Я знаю, он с болью своей не сладит,

С горькой болью первой любви (1,156)

Во втором содержится осмысление случившегося – смерти мальчика дерзкого, смуглого. Рефреном проходит мотив покаяния:

Прости меня, мальчик веселый,

Что я принесла тебе смерть.

Лирическая героиня осознает себя виновной в смерти влюблен­ного в нее юноши и пытается понять причины случившегося.

Я думала: ты нарочно,

Как взрослые хочешь быть.

Я думала: томно-порочных

Нельзя, как невест, любить.

Глубинные причины тяжкой вины раскрывают первые две строки 7-й строфы:

Прости меня, мальчик веселый,

Совенок, замученный мной!

Все-таки мальчик веселый замучен. Кокетством, холодностью ли, бездумной игрой – неважно. Нельзя забывать, что томно-порочная лирическая героиня 10-х годов принадлежит к декадентской богеме (Все мы бражники здесь, блудницы...), далекой от высоких нрав­ственных идеалов. Но уже в то время в душе ее зрело чувство недо­вольства изнуряюще-пустым опытом богемной жизни, желание ее отринуть навсегда. Это настроение нашло воплощение в дальнейшем развитии лирической темы.

Огорчительная повторяемость непростых развязок любовных отношений с юными поклонниками побудила Ахматову глубоко ос­мыслить их значение. Уже осенью 1910 года ею было создано лири­ческое откровение, принадлежащее голосу птицы печали Гамаюн. Оно содержит нелегкое признание:

Я смертельна для тех, кто нежен и юн

Я птица печали, я - Гамаюн (2,13).

В русском фольклоре Гамаюн – птица смерти с лицом женщины.

На первый взгляд, лирическая героиня Ахматовой оказывается без вины виноватой. Но это не совсем так. Если бы не было вины, то не было бы и покаяния и тяжелого переживания, набирающего силу с годами. В чем же вина героини? Ответ не лежит на поверхности. И все же многое проясняет само развитие лирической темы. Известно, что каноны строгой морали не жалуют бездумную игру чувств. А вот юная героиня Ахматовой отнюдь не пренебрегала таким соблазном. Влюбленный в молодую красивую женщину поклонник становится для нее на какое-то время забавной игрушкой. Об этом, например, прямо говорят первые строки стихотворения:

«Снова со мной ты.

О мальчик-игрушка!» (2,17).

Заканчивается стихотворение так:

Знаю, таким вот, как ты, сероглазым

Весело жить и легко умирать.

И тут любовь и смерть стоят рядом, как две сестры. Следует еще заметить, что сероглазый у Ахматовой – постоянный эпитет, знак юного героя, обреченного на несчастную любовь.

Тема сероглазого мальчика, отвергаемого лирической героиней, развивается и в поэме «У самого моря» (1914). Юноша, влюбленный в дерзкую, злую и веселую деву, ею бесцеремонно отвергнут.

Плохо я его утешала:

Подумай, я буду царицей.

На что мне такого мужа? (1,122).

Лирическая героиня в данном случае осознает свое высокое назначе­ние и отвергает сероглазого мальчика, имея в виду его ординарность. Она ждет обещанного гадалкой гостя-царевича, которого можно при­манить только песней. И вот песня, лучше которой нет на свете, создана, и царевич мчится к героине на веселой крылатой яхте, но неожиданно случается крушение, и царевич – воплощение мечты героини – погибает. Через прозрачную символику поэмы явственно проступает ее смысл: у лирической героини высокая избиратель­ность. Отвергая обыкновенного поклонника, она делает его несчаст­ным, но и ее стремление к высокому не оправдывается. Нет счастья в любви, остается лишь прекрасная песня.

В ходе развития этой темы происходит ее усложнение. Истинная причина гибели царевича мистериальна. Он был воспет героиней, потому и погиб:

Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,

К черным, разломанным, острым скалам

И повторяла новую песню.

Знала я, с кем бы царевич ни был,

Слышит он голос мой, смутившись... (1,126).

Лирическая героиня не догадывается о гибельной роли ее песни и видит причину гибели царевича во внешних обстоятельствах. Но в сознании автора поэмы эта связь существовала. Об этом говорит стихотворение 1921 года:

Я гибель накликала милым,

И гибли один за другим.

О, горе мне! Эти могилы

Предсказаны словом моим. (1,168).

Вторая строфа этого стихотворения говорит о любви к человеку, с которым героине сладко и знойно. Но вот парадоксальный поворот любовной темы: из уст лирической героини вырывается решитель­ное: Тебя заклинаю: уйди. Женщина готова пожертвовать личным счастьем, только бы любимый жил.

Да будет живым, невоспетым

Моей неузнавший любви.

Строки эти говорят о том, насколько высок духовный порыв лирической героини в ее попытках преодоления роковой убийствен­ности любви. Художественно осмысляется и нерадостный итог дра­матических отношений:

И вот одна осталась я

Считать пустые дни (1,137).

Миновали годы. Тема, исчерпав себя, казалось, навсегда покину­ла творческое внимание Ахматовой. Но это не так. Затаившись в гуще лет, тема гибели не сладившего с любовью сероглазого мальчика с новой силой возродилась в «Поэме без героя», над которой Ахмато­ва работала с 1940г. почти до конца жизни. Это итоговое произведе­ние в сложной до изощренности художественной форме отразило целую эпоху, вместив в себя немалое количество персонажей, цент­ральное место среди которых принадлежит лирической героине. В причудливый калейдоскоп событий поэмы искусно вплетена и лю­бовная тема. Только на этот раз ведущую роль в ее развитии Ахмато­ва уступила Путанице-Психее, Коломбине 10-х годов, так она ее называет. На связь этого персонажа с собственным жизненным и духовным опытом указывает автор. Ты один из моих двойников, - сказано о Коломбине в поэме (1,130). Это чрезвычайно важное при­знание говорит о том, что трагическая история петербургской Ко­ломбины и драгунского Пьеро - зеркальное отражение давней исто­рии, пережитой Ахматовой и отраженной в ее лирике 10-х годов.

Прототипом Путаницы-Психеи была Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, приютившая в своей обширной квартире бездомную в то время Ахматову. Любовный роман Ольги Судейкиной с Всево­лодом Князевым (в поэме он драгунский Пьеро) проходил, можно сказать, на глазах Ахматовой и вызывал у нее не праздное любо­пытство, а сильнейшее духовное смятение, ведь он живо напоминал ее собственную историю, случившуюся в 1911 г. Как и М.Линдеберг, В.Князев застрелился из-за несчастной любви. М.М.Кралин, автор комментария к двухтомнику Ахматовой, утверждает, что М.Линдеберг в «Поэме без героя» как бы скрытый и зашифрован­ный двойник героя-самоубийцы Всеволода Князева (1,376). Подоб­ная точка зрения не вызывает сомнений, она многократно подтвер­ждена в специальной литературе.2 

В этой истории нас интересует лишь завершение лирической темы несчастной любви сероглазого мальчика, проходящей через все ран­нее творчество Ахматовой. В образе Путаницы-Психеи, Коломбины 10-х годов, Ахматова, как нам думается, вершит суд над собой преж­ней, плоть от плоти столичной богемы, для которой жизнь и игра – одно. В процессе создания поэмы постепенно накапливались подроб­ности, снижающие образ Путаницы-Психеи, этой петербургской куклы, к ней, актерке, будто приклеен оскорбительный эпитет коз­лоногая, намекающий на демоническую суть образа. В обрисовке быта этой женщины акцентируется приторная изысканность, вальяжность, духовная опустошенность:

Вся в цветах, как Весна Боттичелли,

Ты друзей принимала в постели,

И томился драгунский Пьеро. (1,331)

Б.Садовский в статье «Конец акмеизма», оценивая любовную лирику Анны Ахматовой, увидел в ней сплошное горе, покаяние и муку. Думается, это не совсем так. В этой лирике, ставшей драгоцен­ным достоянием мировой поэзии, нельзя не увидеть истории разви­тия женской души, способной через горький опыт заблуждений, немыслимые страдания подняться к вершинам человеческого духа.

Ю.А.Мориц

Филолог, литературовед и литературный критик

 1 А.Ахматова. Сочинения в двух томах. Т.1. – М.: Правда, 1990. – 240 с. В дальнейшем тексты А.Ахматовой и справочная информация цитируются по данному изданию. В скобках первая цифра указывает том, вторая – страницу.

 2. Р.Тименчик. Рижский эпизод в «Поэме без героя» Анны Ахматовой. – Даугава, 1984. №2; В.Виленкин. В сто первом зеркале. – М: СП, 1987.